Форум » Кие кандсь эрзянь раськентень содавиксчи /Кто прославил эрзянский народ » Герои Войны. Защитники Родины » Ответить
Герои Войны. Защитники Родины
Varg: Давайте составим совместными усилиями список эрзян, кто защищал свою Родину во всех войнах. Кто проливал свою кровь за нас, своих потомков.
Ответов - 44, стр:
1 2 All
Тумай: ПОЕДИНОК Страницы дневника 19 – 20 сентября 1944 года. …….. Получен приказ: выбить противника из села Поляна, под покровом ночи подойти к следующему селу, обойти его стороной и пробраться горами к селу Тылява на соединение с одним танковым корпусом, идущим к нам на выручку. Боеприпасы беречь. Артподготовку провести малым количеством снарядов. Стемнело. Почувствовал страшную усталость, я решил соснуть часок-другой до начала операции. Что бы там ни было, а питание и отдых – первейшее дело. Иначе ты не боец. Ко мне присоединился начальник санслужбы полка майор Калюжный. Мы устроились в закрытом окопчике, рядом со штабным телефоном. О своем местонахождении не сообщил никому, надеясь проснуться от гула артподготовки. В вершинах деревьев гудел ветер, по небу бежали облака. Весь наш лагерь притих, окутанный мраком. Иногда зуммерил телефон и доносились приглушенные голоса. Я не заметил, как погрузился в глубокий сон. (Надо заметить, что за последнее время нервы наши расслабли, притупились. Не хотелось думать ни о чем. Каждый в свободную минуту старался уснуть, забыться). Как прошла артподготовка,мы, разумеется не слышали. Да и что за «подготовка» это была, когда каждый ствол (а их было 12) выпустило по 6 снарядов! Когда мы выползали из своей «берлоги», нас поразила непривычная тишина: вокруг не раздавался ни одного человеческого голоса. Только за горой, в направлении села Поляны, полыхало зарево и слышалась редкая ружейно-пулеметная стрельба. Мы оказались здесь одни. Ни у меня, ни у майора не было карты данного района. Пошли напрямик, ориентируясь на зарево. В Поляне наших уже не было. В нескольких местах догорали избы. На улицах безлюдно. Мы почти бежали. Временами останавливались, прислушиваясь к шуму удаляющегося полка. За селом дорога свернула в право, в долину между невысокими горами. За свой беспечный отдых нам пришлось расплачиваться неприятными переживаниями. В одном месте нас окликнул немец: « Halt! Wer ist da?». Он стоял над обрывом, выше нас. В свете выглянувшей на мгновение луны мы заметили его длинную фигуру в каске; рядом сним стоял другой с автоматом на изготовку. Мы были в тени, поэтому они нас не видели. Не отвечая на их окрик и не открывая огня, мы побежали в перед, держась мертвого пространства. Они все же решили нас перехватить и с этой целью устремились вдоль обрыва, на ходу стреляя из автоматов. Нам пришлось свернуть влево. Начался довольно крутой подъём. Через несколько минут силы начали иссякать. Решили залечь и отстреливаться. У меня был автомат и две гранаты, у майора пистолет с пятью патронами. Придётся экономить боеприпасы. Выбрав место поудобнее, мы залегли и ждали. Фрицы, видимо, нас приняли за безоружных. Прекратив стрельбу, они во весь рост бежали к нам, временами, что-то крича. Одну гранату я передал Калюжному. Приготовились. Ждём. Слышу биение своего сердца. Вот и они, в десяти шагах. И что им надо? Хотят получить гитлеровский крест в обмен на наши жизни? Так вот, получайте же, гады! Два гранатных взрыва один за другим. Стон и хрипение. Я посылаю короткую очередь из автомата. На этом всё кончилось для них. Заработали себе кресты…берёзовые! Захотелось курить. Вытряхнув карманы, мы зарядили одну «прямушку» на двоих. По-очереди затягиваясь дурманящим дымом, решали, куда идти, как найти своих. Пошли по косогорью в ту сторону, откуда доносилась стрельба. Перед рассветом, наконец, кончились наши мытарства. Наш полк стоял на окраине какого-то села, у подножия горы. За горой дорога сворачивало в право, на Тыляву. Но там стояли немецкие танки. Пробовали выкатить за выступ скалы, свисавший над дорогой, полковую пушку- « хлопушку» (75 мм), но она не успевала рявкнуть, как выплюнутые танковыми орудиями снаряды заставляли её пятиться в укрытие. Пешим было приказано карабкаться наверх по почти отвесному склону горы, чтобы зайти во фланг и тыл к танкам. Через полчаса мы их пугнули, забросав гранатами. Бронированные гитлеровцы поспешно ретировались, освободив дорогу. Командир полка – полковник Кугрышев – заболел. Командование передал начальнику разведки капитану Кириллову. Светает. Узкая полоска леса, вытянувшись по склону горы, не может замаскировать от воздушного глаза такую массу людей, коней, повозок. Надо что-то предпринять. Решено спуститься по левому склону, пересечь долину и углубиться в лес, раскинувшийся вдоль польско- чешской границы. Постепенно разгоралась багровая заря. Облака уплывали за горизонт, гонимые холодным ветром. Еще не хватало этого! И без вражеской авиации день предвещал быть «жарким». По разведдонесениям становилось ясно то, что противник приложит все силы, чтобы не допустить нас к Тыляве, где вынужден был остановиться пробившийся к нам танковый корпус. Из-за горизонта брызнули первые лучи холодного солнца. Внизу, в долине, разгорался бой. Там дралась 2-я гвардейская дивизия генерала- майора Мамсурова. Мы поспешили к ней. Когда мы заняли оборону на левом фланге 2-й дивизии, на склоне горы, в долине бой принял ожесточённый характер. Нажимали танки противника, бросалась в атаки пехота. От рассвета до захода солнца в этой долине творилось нечто ужасное. Крики, стон, ржанье обезумевших коней, грохот орудийных выстрелов и взрывов, беспорядочная трескотня винтовок, нервный лай пулемётов – всё смешалось в сплошной ужасающий гул. Позиции нашей дивизии не были доступны для вражеских танков: между нами и противником находились глубокие овраги. Мы несли потери только от миномётного и артиллерийского огня. Зато вторая дивизия приняла на себя ожесточенный удар основных сил врага. К счастью, доступ немецким танкам к позициям второй дивизии тоже ограничивался только одной узкой лощиной, по которой проходила дорога. Это давало возможность отбивать танковые удары несколькими оставшимися исправными орудиями. Гвардейцы дрались геройски. Вот вышли из строя все орудия, за исключением одного (122 мм). К нему подтянули все оставшиеся снаряды. Место погибшего орудийного расчета занимали у этого «заколдованного» орудия другие артиллеристы. А что будет, если выйдет из строя и это, последнее орудие? Меня часто вызывали в штаб, расположившийся в двух десятках метров от передовой. Давали то одно, то другое поручение. Я бегал от эскадрона к эскадрону, передавая комэскам приказы командиров командира полка. Кое-где на настроения людей начали влиять скептики, паникеры. От окопа к окопу переползали наши политработники, стараясь поднять боевой дух личного состава, вселить уверенность в победе. А сами они – о чем думали? Не те же ли кошки на душе скребли? Часто я встречался с комсоргом полка младшим лейтенантом Райкиным ( имя его я не мог запомнить: оно было труднопроизносимое еврейское, и сам он предложил называть себя схожим именем Григорий). Он увлекал меня с собой на передовые позиции – вести политработу. Райкин – это клад никогда не меркнувшего оптимизма. Я его спросил: «Как ты можешь себя держать на « политической высоте» в сегодняшнем положении? Или ты знаешь какой-то выход из этого ада?» Он, улыбнувшись, ответил: «Выходов много. А самый последний, – это вот. - Указал на пистолет.- В горячке боя и ты, не забудь, для себя оставить одну пулю. И будь покоен…» Я задумался над его словами. А ведь он прав! Только прибегать к этому «выходу» надо в самом крайнем случае. Когда орудие замолкло совсем, немцы ринулись в атаку, наши передовые ряды дрогнули. Положение спас генерал- майор Мамсуров, подъехав на броневике. ВСТРЕЧА С РЫБАЛКО Январь 1945 года, на территории Германии. На опушке леса одна немецкая пушка загородила русским танкоопасное направление. Уже подбили несколько наших танков: дорога узкая, с одной стороны высокие пни, с другой болото, и танки могут идти только напролом!. Помощник начальника штаба полка по разведке, он же начальник полковой разведки, гвардии старший лейтенант Георгий Арустамян (он говорил нам, что фамилию его переправили на русский вариант –Арустамов, но нам привычнее было называть его – красивого чернявого армянского парня –Арустамян) оставил мне свои документы и сказал, что едет в разведку – разобраться с ситуацией – и очень спешит. А я прямо на ходу засыпаю, и лёг на солому на полу вместе с другими – вроде бы это было здание школы, Арустамов же подошел ко мне и говорит: «Ты лежи, не вставй. Вот мои документы пусть у тебя будут, я иду сам в разведку, в танке поеду, в случае, если меня убьют, то матери в Кисловодск напишешь. Вот мой адрес, и напишешь письмо, где я погиб». Он сразу же ушел. Я толком не понял, куда он идёт, так как был сильно уставшим: почти трое суток не спал, и вскоре заснул. Если бы я знал, куда именно он направляется! Я бы пояснил ему, что знаю про ту коварную немецкую 72 миллиметровую пушку, которая убила уже несколько наших ходивших в разведку кавалеристов и расстреливала танки, что она прячется буквально в 20 метрах от дороги с левой стороны и что следовало бы её уничтожить не лобовой танковой атакой, а обходным маневром спешенных кавалеристов…. А там возможности для маневра танков совсем не было: справа болото, слева – высокие пеньки, и танки могут идти только прямо под пушечный выстрел… Вскоре завязался бой, и, как мне показалось – через непродолжительное время, принесли кусок свитера коричневого цвета. Такой свитер был у Арустамяна. Пушечный снаряд снёс башню танка, где он сидел, и башня упала в болото. Старший лейтенант сильно обгорел, сохранилась необгоревшей только непосредственно лежавшая в болоте правая часть тела, правое плечо, и узнать его можно было только по кусочку свитера. Меня разбудили и спрашивают: чей этот лоскуток свитера, ты знаешь?» «Это, - говорю, Арустамяна, он под гимнастёркой носил. А сам-то он как?» «Самого не узнать, ни головы, ничего….» Когда рассвело, мне показали, по какой дороге танк поехал, а там стояла замаскированная пушка, которая подбила уже не один танк. Хотя люди на фронте постепенно привыкают к гибели товарищей и друзей, смерть Арустамяна мы сильно переживали. Хороший, смелый был мужик, мы с ним сразу подружились, когда он прибыл к нам перед наступлением и занял должность С.Кириллова. Матери-учительнице в Кисловодск письмо о гибели сына пришлось писать мне. Я написал, как он погиб, в каком месте. Командир полка Т.С.Кугрышев подписал представление на присвоение Г.Арустамову звание Героя Советского Союза (посмертно). Вскоре подъехали несколько тяжелых танков ИС, КВ, а также Т-34. Вышел к нам здоровенный мужчина без знаков различия и спросил: «Есть кто из штаба? Доложите обстановку!» Я подошел к нему и рассказал о пресловутой вражеской пушке. Он поблагодарил, сильно пожал руку, сел в командирский броневик и уехал. Стоявший поодаль офицер подошел и спросил: - Знаешь, с кем разговаривал? – Нет. – Это сам Рыбалко!. –Эх, что же раньше не сказали! Пойду, догоню, еще раз посмотрю на него! –и побежал. Рыбалко остановился недалеко, у следующего пункта. Спросил подбежавшего кавалериста: «Что-нибудь еще сообщить!»- «Да нет, просто так..». Он улыбнулся, еще раз подал руку и уехал. А пушку обошли и расстреляли сзади танкисты 3-й ударной танковой армии Рыбалко. Слава о его армии и о самом командарме гремела в войсках. СТАРИКИ ВОЙНЫ
Тумай: ПОЕДИНОК Страницы дневника 19 – 20 сентября 1944 года. …….. Получен приказ: выбить противника из села Поляна, под покровом ночи подойти к следующему селу, обойти его стороной и пробраться горами к селу Тылява на соединение с одним танковым корпусом, идущим к нам на выручку. Боеприпасы беречь. Артподготовку провести малым количеством снарядов. Стемнело. Почувствовал страшную усталость, я решил соснуть часок-другой до начала операции. Что бы там ни было, а питание и отдых – первейшее дело. Иначе ты не боец. Ко мне присоединился начальник санслужбы полка майор Калюжный. Мы устроились в закрытом окопчике, рядом со штабным телефоном. О своем местонахождении не сообщил никому, надеясь проснуться от гула артподготовки. В вершинах деревьев гудел ветер, по небу бежали облака. Весь наш лагерь притих, окутанный мраком. Иногда зуммерил телефон и доносились приглушенные голоса. Я не заметил, как погрузился в глубокий сон. (Надо заметить, что за последнее время нервы наши расслабли, притупились. Не хотелось думать ни о чем. Каждый в свободную минуту старался уснуть, забыться). Как прошла артподготовка,мы, разумеется не слышали. Да и что за «подготовка» это была, когда каждый ствол (а их было 12) выпустило по 6 снарядов! Когда мы выползали из своей «берлоги», нас поразила непривычная тишина: вокруг не раздавался ни одного человеческого голоса. Только за горой, в направлении села Поляны, полыхало зарево и слышалась редкая ружейно-пулеметная стрельба. Мы оказались здесь одни. Ни у меня, ни у майора не было карты данного района. Пошли напрямик, ориентируясь на зарево. В Поляне наших уже не было. В нескольких местах догорали избы. На улицах безлюдно. Мы почти бежали. Временами останавливались, прислушиваясь к шуму удаляющегося полка. За селом дорога свернула в право, в долину между невысокими горами. За свой беспечный отдых нам пришлось расплачиваться неприятными переживаниями. В одном месте нас окликнул немец: « Halt! Wer ist da?». Он стоял над обрывом, выше нас. В свете выглянувшей на мгновение луны мы заметили его длинную фигуру в каске; рядом сним стоял другой с автоматом на изготовку. Мы были в тени, поэтому они нас не видели. Не отвечая на их окрик и не открывая огня, мы побежали в перед, держась мертвого пространства. Они все же решили нас перехватить и с этой целью устремились вдоль обрыва, на ходу стреляя из автоматов. Нам пришлось свернуть влево. Начался довольно крутой подъём. Через несколько минут силы начали иссякать. Решили залечь и отстреливаться. У меня был автомат и две гранаты, у майора пистолет с пятью патронами. Придётся экономить боеприпасы. Выбрав место поудобнее, мы залегли и ждали. Фрицы, видимо, нас приняли за безоружных. Прекратив стрельбу, они во весь рост бежали к нам, временами, что-то крича. Одну гранату я передал Калюжному. Приготовились. Ждём. Слышу биение своего сердца. Вот и они, в десяти шагах. И что им надо? Хотят получить гитлеровский крест в обмен на наши жизни? Так вот, получайте же, гады! Два гранатных взрыва один за другим. Стон и хрипение. Я посылаю короткую очередь из автомата. На этом всё кончилось для них. Заработали себе кресты…берёзовые! Захотелось курить. Вытряхнув карманы, мы зарядили одну «прямушку» на двоих. По-очереди затягиваясь дурманящим дымом, решали, куда идти, как найти своих. Пошли по косогорью в ту сторону, откуда доносилась стрельба. Перед рассветом, наконец, кончились наши мытарства. Наш полк стоял на окраине какого-то села, у подножия горы. За горой дорога сворачивало в право, на Тыляву. Но там стояли немецкие танки. Пробовали выкатить за выступ скалы, свисавший над дорогой, полковую пушку- « хлопушку» (75 мм), но она не успевала рявкнуть, как выплюнутые танковыми орудиями снаряды заставляли её пятиться в укрытие. Пешим было приказано карабкаться наверх по почти отвесному склону горы, чтобы зайти во фланг и тыл к танкам. Через полчаса мы их пугнули, забросав гранатами. Бронированные гитлеровцы поспешно ретировались, освободив дорогу. Командир полка – полковник Кугрышев – заболел. Командование передал начальнику разведки капитану Кириллову. Светает. Узкая полоска леса, вытянувшись по склону горы, не может замаскировать от воздушного глаза такую массу людей, коней, повозок. Надо что-то предпринять. Решено спуститься по левому склону, пересечь долину и углубиться в лес, раскинувшийся вдоль польско- чешской границы. Постепенно разгоралась багровая заря. Облака уплывали за горизонт, гонимые холодным ветром. Еще не хватало этого! И без вражеской авиации день предвещал быть «жарким». По разведдонесениям становилось ясно то, что противник приложит все силы, чтобы не допустить нас к Тыляве, где вынужден был остановиться пробившийся к нам танковый корпус. Из-за горизонта брызнули первые лучи холодного солнца. Внизу, в долине, разгорался бой. Там дралась 2-я гвардейская дивизия генерала- майора Мамсурова. Мы поспешили к ней. Когда мы заняли оборону на левом фланге 2-й дивизии, на склоне горы, в долине бой принял ожесточённый характер. Нажимали танки противника, бросалась в атаки пехота. От рассвета до захода солнца в этой долине творилось нечто ужасное. Крики, стон, ржанье обезумевших коней, грохот орудийных выстрелов и взрывов, беспорядочная трескотня винтовок, нервный лай пулемётов – всё смешалось в сплошной ужасающий гул. Позиции нашей дивизии не были доступны для вражеских танков: между нами и противником находились глубокие овраги. Мы несли потери только от миномётного и артиллерийского огня. Зато вторая дивизия приняла на себя ожесточенный удар основных сил врага. К счастью, доступ немецким танкам к позициям второй дивизии тоже ограничивался только одной узкой лощиной, по которой проходила дорога. Это давало возможность отбивать танковые удары несколькими оставшимися исправными орудиями. Гвардейцы дрались геройски. Вот вышли из строя все орудия, за исключением одного (122 мм). К нему подтянули все оставшиеся снаряды. Место погибшего орудийного расчета занимали у этого «заколдованного» орудия другие артиллеристы. А что будет, если выйдет из строя и это, последнее орудие? Меня часто вызывали в штаб, расположившийся в двух десятках метров от передовой. Давали то одно, то другое поручение. Я бегал от эскадрона к эскадрону, передавая комэскам приказы командиров командира полка. Кое-где на настроения людей начали влиять скептики, паникеры. От окопа к окопу переползали наши политработники, стараясь поднять боевой дух личного состава, вселить уверенность в победе. А сами они – о чем думали? Не те же ли кошки на душе скребли? Часто я встречался с комсоргом полка младшим лейтенантом Райкиным ( имя его я не мог запомнить: оно было труднопроизносимое еврейское, и сам он предложил называть себя схожим именем Григорий). Он увлекал меня с собой на передовые позиции – вести политработу. Райкин – это клад никогда не меркнувшего оптимизма. Я его спросил: «Как ты можешь себя держать на « политической высоте» в сегодняшнем положении? Или ты знаешь какой-то выход из этого ада?» Он, улыбнувшись, ответил: «Выходов много. А самый последний, – это вот. - Указал на пистолет.- В горячке боя и ты, не забудь, для себя оставить одну пулю. И будь покоен…» Я задумался над его словами. А ведь он прав! Только прибегать к этому «выходу» надо в самом крайнем случае. Когда орудие замолкло совсем, немцы ринулись в атаку, наши передовые ряды дрогнули. Положение спас генерал- майор Мамсуров, подъехав на броневике. ВСТРЕЧА С РЫБАЛКО Январь 1945 года, на территории Германии. На опушке леса одна немецкая пушка загородила русским танкоопасное направление. Уже подбили несколько наших танков: дорога узкая, с одной стороны высокие пни, с другой болото, и танки могут идти только напролом!. Помощник начальника штаба полка по разведке, он же начальник полковой разведки, гвардии старший лейтенант Георгий Арустамян (он говорил нам, что фамилию его переправили на русский вариант –Арустамов, но нам привычнее было называть его – красивого чернявого армянского парня –Арустамян) оставил мне свои документы и сказал, что едет в разведку – разобраться с ситуацией – и очень спешит. А я прямо на ходу засыпаю, и лёг на солому на полу вместе с другими – вроде бы это было здание школы, Арустамов же подошел ко мне и говорит: «Ты лежи, не вставй. Вот мои документы пусть у тебя будут, я иду сам в разведку, в танке поеду, в случае, если меня убьют, то матери в Кисловодск напишешь. Вот мой адрес, и напишешь письмо, где я погиб». Он сразу же ушел. Я толком не понял, куда он идёт, так как был сильно уставшим: почти трое суток не спал, и вскоре заснул. Если бы я знал, куда именно он направляется! Я бы пояснил ему, что знаю про ту коварную немецкую 72 миллиметровую пушку, которая убила уже несколько наших ходивших в разведку кавалеристов и расстреливала танки, что она прячется буквально в 20 метрах от дороги с левой стороны и что следовало бы её уничтожить не лобовой танковой атакой, а обходным маневром спешенных кавалеристов…. А там возможности для маневра танков совсем не было: справа болото, слева – высокие пеньки, и танки могут идти только прямо под пушечный выстрел… Вскоре завязался бой, и, как мне показалось – через непродолжительное время, принесли кусок свитера коричневого цвета. Такой свитер был у Арустамяна. Пушечный снаряд снёс башню танка, где он сидел, и башня упала в болото. Старший лейтенант сильно обгорел, сохранилась необгоревшей только непосредственно лежавшая в болоте правая часть тела, правое плечо, и узнать его можно было только по кусочку свитера. Меня разбудили и спрашивают: чей этот лоскуток свитера, ты знаешь?» «Это, - говорю, Арустамяна, он под гимнастёркой носил. А сам-то он как?» «Самого не узнать, ни головы, ничего….» Когда рассвело, мне показали, по какой дороге танк поехал, а там стояла замаскированная пушка, которая подбила уже не один танк. Хотя люди на фронте постепенно привыкают к гибели товарищей и друзей, смерть Арустамяна мы сильно переживали. Хороший, смелый был мужик, мы с ним сразу подружились, когда он прибыл к нам перед наступлением и занял должность С.Кириллова. Матери-учительнице в Кисловодск письмо о гибели сына пришлось писать мне. Я написал, как он погиб, в каком месте. Командир полка Т.С.Кугрышев подписал представление на присвоение Г.Арустамову звание Героя Советского Союза (посмертно). Вскоре подъехали несколько тяжелых танков ИС, КВ, а также Т-34. Вышел к нам здоровенный мужчина без знаков различия и спросил: «Есть кто из штаба? Доложите обстановку!» Я подошел к нему и рассказал о пресловутой вражеской пушке. Он поблагодарил, сильно пожал руку, сел в командирский броневик и уехал. Стоявший поодаль офицер подошел и спросил: - Знаешь, с кем разговаривал? – Нет. – Это сам Рыбалко!. –Эх, что же раньше не сказали! Пойду, догоню, еще раз посмотрю на него! –и побежал. Рыбалко остановился недалеко, у следующего пункта. Спросил подбежавшего кавалериста: «Что-нибудь еще сообщить!»- «Да нет, просто так..». Он улыбнулся, еще раз подал руку и уехал. А пушку обошли и расстреляли сзади танкисты 3-й ударной танковой армии Рыбалко. Слава о его армии и о самом командарме гремела в войсках. СТАРИКИ ВОЙНЫ
Тумай: СТАРИКИ ВОЙНЫ Штаб полка и большинство эскадронов остановились в селе Ромниц, где была помещичья усадьба: двухэтажный дом недалеко от окраины села с садом. А в конце Ромниц, - поворот направо, дорога и перпендикулярно дороге через полкилометра другое село или поселок Позельвиц. В Позельвице квартировали разведчики и батарейцы. Я каждый день из Ромниц ездил обучать по два часа немецкой военной терминологии и бытовому общению разведчиков и пожелавших заниматься офицеров. Среди них был старший лейтенант Жуков – он был способный к языкам и довольно быстро и сносно научился говорить по-немецки. И даже пытался как-то использовать знание языка для неких авантюрных дел, но неудачно. Однажды еду из Позельвиц после занятий и вижу: старик с совершенно седой головой стоит на дороге и протягивает руку к проезжающим мимо кавалеристам. Я подъехал к нему и спросил, в чем дело. Он обрадовался человеку с немецкой речью, и поведал мне душещипательную историю. - Мы с женой умираем с голоду. Мы были батраки у местного помещика, живём в полуподвальном помещении -Пойдем, покажи. Спустившись по ступенькам вниз, я зашел в темный сырой полуподвал: зарешечённая половина окна над землей, вторая – слепая, и вижу: сидит в самодельном кресле старуха, ее руки и ноги уже опухли. Оказывается, с голода они всю траву вокруг, где можно было выщипать, съели; старик еще мог ходить, а его жена уже не вставала с кресла. «А у тебя дети, - спросил я,- есть?» «Wir hatten zwei Sonnen» - обречённо ответил старик. «И теперь живём в бедности» - добавил старик. «А бедных у вас много?» - «Хватает»- отвечал старик, - не все же помещики и бароны». Я дал обещание в скором времени помочь им с продуктами; старуха глянула мне в глаза: в её взгляде читались безнадёжность и недоверие – уедет военный и забудет. Я галопом – не по дороге, а напрямик через лесок – подлетел к помещичей усадьбе в селе Ромниц, там была офицерская столовая. Офицеры все уже поели и ушли, а я задержался; повар говорит: - Ты что, опять опоздал? Ведь всё остыло! Подогрею, что ли, тебе? –Ничего не нужно греть. У тебя есть лишние продукты? – А что, опять нашёл бедных? – Нашёл, с голоду умирают. Давай продукты скорей! – А они конину едят?- заинтересованно спрашивает повар. А у нас, если лошадь серьезно ранят, то приходится её резать, но большинство кавалеристов, кроме тех, что из Средней Азии, не едят конину. Однажды мне, ввиду недостатка еды, пришлось войти в сговор с поваром и убеждать сослуживцев, что он подаёт говядину, но те ворчали: «Из - под дуги, небось, говядина?» Повар положил большой кусок конины, в другой мешок набрал разных круп, хлеба (а хлеба всегда у нас было вдоволь, все не съедали и он черствел), положил баночку сардинок; мы перекинули оба мешка на разные стороны через переднюю часть седла, и я поехал вновь напрямик через лесок в Позельвиц к старым немцам. А седой старик вновь уже стоит на том же месте у дороги протянутой рукой, смотрит в другую сторону, откуда выехал какой-то военный. Я подъехал к нему и сказал: «Дед, повернись-ка сюда: видишь два мешка – это вам.!» Он так обрадовался, что чуть не упал, как стал подходить к лошади. Я спрыгнул с лошади, его поддерживаю – и дошли до их жилища, спустились полуподвал. Мешки поставили около ног старушки, и, когда я развязал мешки, и старики увидели, что у них – столько продуктов! – старик сказал: «Теперь нам хватит месяца на два, этих продуктов, теперь не умрём». А старуха, с трудом веря своим глазам, сползла с кресла на колени, схватилась за мои запыленные сапоги и готова была целовать их. «Я теперь буду бога молить, чтобы тебя даже не ранили», - запричитала она. Я сказал, что дня через два-три снова навещу их, и уехал. Но вскоре наш кавкорпус бросили в наступление, и больше этих стариков я не встречал. Надеюсь, что они долго помнили о благородстве русского солдата. ПУТЬ ДОМОЙ В конце 1945 года нашу кавалерию передислоцировали в товарных вагонах под Оренбург. Мы догадывались, что кавалерия нужна для подстраховки на востоке страны, вероятнее всего – Манжурии против японцев, и это местонахождение позволит кратчайшие сроки, как говаривали во времена гусара и поэта Дениса Давыдова, вступить дело. Мы сами, и наши лошади - все находились в подземных казармах и конюшнях в так называемом «Копай-городе», в 20 километрах от Оренбурга. Под землей оборудовано всё: и казармы, и конюшни, и склады – потому что, радиус действия немецких самолетов, позволял с аэродромов из под Сталинграда, бомбить Оренбург…….. Приказ о демобилизации вышел в конце 1945 года, когда мы были в «Копай-городе». Однако документы оформлялись чрезвычайно долго, и домой в Атингеево я приехал лишь в начале 1946 года. В Горьковскую область возвращались мы пятеро земляков, все безоговорочно мне подчинялись в пути. В городе Куцбышеве возникли трудности при пересадке: вокзалы и поезда были забиты пассажирами. В нужный поезд мы попали только благодаря нехитрой уловке. Я высмотрел самую свирепую на вид проводницу, стоявшую у двери вагона, и предложил товарищам спрятаться за стопой старых шпал недалеко от вагона. «Спрячьтесь, - говорю им, - за этот сложенный из шпал штабель и мои вещи возьмите, а я договорюсь!» А сам вступил в переговоры с проводницей. Она никого в вагон не впускает, и при этом не просто ругается, а точнее сказать- лается – на просителей. Потом всё же спрашивает меня: - А вы, что же, один? –Один, не моргнул глазом, привираю ей. –Но я ведь всё равно не посажу вас. Что вы зря стоите, и почему не ругаетесь со мной? –А я с женщинами не могу ругаться, - отвечаю ей, -К тому же знаю, что такие женщины, как вы, только демонстрируете злость, а сердце у них отходчивое. Вот у тебя сердце размякнет, и ты меня пустишь. Вот я и буду стоять, пока меня не пустишь. Ведь я уже четыре с половиной года не был на родине. – Да сейчас поезд уйдёт! Ну, вот как раздатся гудок – так и впускай меня! – Так с тобой нет никого? –Никого! – А где же вещи? – Какие вещи, я на войну за вещами, что ли ездил? И тут поезд уже должен тронуться, она меня пускает в вагон, но я упал на площадке вагона – ноги наружу, дверь проводница закрыть не может, ноги мешают. Мои сослуживцы подбежали и через меня перепрыгнули уже на ходу поезда в тамбур. Проводница прямо-таки выходила из себя, кричала на нас, но я сказал ей, что дело сделано, и что мы с ней общий язык и друг другу пригодимся. Вдобавок, в тамбуре полно народу, хоть стой на одной ноге. Мы все же протиснулись, а проводнице пришлось смириться, и она зашла в служебное купе. Я заглянул в соседнее купе: там сидели у набитого чем-то мешка два парня в солдатских шинелях. Я спросил их, что у них в мешке, нельзя ли сесть на него? Они заговорили меж собой на немецком языке. Тогда я повторил свою просьбу уже – по- немецки. Они ответили , что в мешках селёдка (das ist Gerihg), что едут из Свердловска в Сталинград. Предложили мне взять у них селедки, сколь хочу, так как им надоело есть рыбу с хлебом. Пояснили, что они военнопленные, а в Сталинграде убирают завалы и строят дома. Я взял у них четыре селёдки, постучал в служебное купе проводницы. Она вышла: «Что тебе еще надо? – зашипела на меня она. – Да мне ничего больше не надо, это тебе, наверно, надо», - и подаю ей селёдки. Она увидела, схватила их и забежала в купе, закрыла дверь. Потом опомнившись, открыла дверь и говорит: «А где твои товарищи? Пусть зайдут все сюда». Сели мы к ней купе, все хорошо устроились, и до Пензы ехали в тепле и уюте. Я обращаюсь к проводнице: «Вот видите, говорил Вам, что мы еще подружимся, у того, кто хорошо ругается, сердце отходчивое, и в конечном итоге получается добрый человек!» Она улыбнулась. В Рузаевке на вокзале мы спасли девочку. Дали ей продукты, деньжат немножко дали, чемоданчик ей выделила моя сплочённая команда из пяти демобилизованных кавалеристов. А она, бедная, три дня сидела голодная, смотрит, как люди едят, а сама стеснительная, не может попросить у кого-нибудь кусок хлеба. Ехала из Свердловска от бабушки к матери в Серпухов, под Москвой, и у неё по дороге украли все: билет, чемодан, высадили в Рузаевке и дальше никуда не сажают. Я на вокзале обратил внимание на нее – на вид лет 12, молча она смотрит, как люди закусывают, а у самой слёзы текут. Я встал с дивана и говорю сослуживцам: « Вы сидите, а я пойду, узнаю, в чём дело». Она мне всё рассказала. «Пойдём со мной, -говорю, в столовую, сначала я тебя накормлю». Спросил, у кого есть лишний талончик – а мы не все их реализовали, по дороге питались и своими продуктами, которыми снабдились в полку – пошли в вокзальную столовую. Два солдата на посту, спрашивают: «А девушка куда?». « Это, - отвечаю, - сестренка моя, встречает меня со службы, пропустите!» Пропустили. Она набросилась на еду: первое, второе, третье – и еще бы поела. «Нет, - останавливаю её, - сразу много нельзя. Через несколько часов приведу тебя сюда еще раз – всё равно поезда ждём, время будет». Пришли к нашим, и я распорядился снарядить её в дорогу. Бурмистров (он семь лет не был дома, в Ардатовском районе, семь лет в армии и на фронте) выделил чемодан, положил туда селёдки и прочих продуктов, всё отдали ей. Подошли с ней к вагону. Стоит неприступным видом проводница, лет тридцати, в вагон девочку не пропускает. Я вступил с ней перепалку, которая стала принимать ожесточенный характер. «Нет, - говорю, - все равно пустите, неужели вы настолько бездушный человек!» Тут выходит из вагона капитан и интересуется сутью происходящего. Я пояснил ему. Офицер говорит девочке: «Пойдём сюда! – и, обращаясь к проводнице, - у вас муж есть? «Откуда муж! Был жених – убили на войне». – «Оно то и видно. Стало быть, детей у вас не было, и жалости у вас к людям никакой нет. Как её не взять? Что, она много места, что ли займет?» И забрал ее с собой в вагон, обещав мне: «До Серпухова довезу, а там, надеюсь, знает дорогу?» - «Знает, - отвечаю, - всё же ей уже 12 лет». Капитан поблагодарил нас: «Вот ребята молодцы, спасибо!» , и, обращаясь к проводнице: «Вот, кто на фронте был – те жалеть умеют, а ты не умеешь!» Поезд тронулся, капитан с девочкой стояли у окна, и на прощанье махала нам ручкой. Прибыл домой в Атингеево в январе 1946 года, обнаружил я полную нищету сельчан: всё было отдано фронту во имя победы. Люди жили в проголодь, питались мерзлой картошкой – из нее вырабатывали крахмал сероватого цвета и пекли лепешки с сильным специфическим запахом за версту и варили кисель. Без молока проглотить крахмальные изделия из гнилой картошки было очень трудно: комом вставало в горле, и постоянно мучила изжога. А я из армии высылал домой свою зарплату переводчика – на эти деньги купили тёлку, и выросла из нее крупная корова- симменталка. Если бы не её молоко – так язва желудка от такого крахмала была бы всем нам обеспечена. Топливо из лесу возили на себе: в марте 1946-го солнце припекало сильно, и я, сняв гимнастёрку, в одной майке вёз в гору санки с хворостом и сушняком вместо дров – и все равно, прошибал пот от такого груза. Лошадей не было; весною женщины на себе пахали огороды, впрягаясь в однолемешный плуг по шесть-семь человек, а я правил. За неделю таким образом можно было бы на всю компанию вспахать наши огороды. А мы, когда демобилизовались и уезжали из кавдивизии под Оренбургом, очень просили отправить нас на наших же лошадях, которые мы обещали сдать местной власти по прибытии, тем более, что наши европейские лошади не могли приспособиться к тамошним суровым условиям и все равно бы быстро вышли из строя. Нет, отвечали нам, не положено….Нам предстояло восстанавливать почти с нуля сельское хозяйство. Но уныния не было: главное, мы победили в жестокой войне, выжили – поднимем и страну из руин! ***
Тумай: ЕГО ЩАДИЛА ВОЙНА Солдаты Великой Отечественной войны! Сколько глубокого смысла несут эти слова. Они вынесли на себе все невзгоды и жестокие испытания военного лихолетья. Те, кто выжил, завершил войну и вернулся к мирной жизни, они народили послевоенные поколения и им, то есть нам, нести правду народного подвига следующим поколениям. Рассказы о войне – это боль всего народа, каждой семьи. Нет дома, в котором не погиб кто-то. Война обожгла и детей войны, которые не видели детства. Состарила женщин, ставшими вдовами, оставила незамужними многих девок. На тех, кого пощадила война, легло тяжелое бремя послевоенной нищеты и разрухи. Многие мужчины спивались. Фронтовики после войны с неохотой рассказывали о войне, о пережитом. Свои награды отдавали играть детям. В их жила война и было солдату тяжело возвращаться к прошлому, тревожить свежие раны, но война не отпускала даже во сне. Перед женщинами, потерявших мужей, братьев, сыновей, солдат не мог говорить о войне. За мужским застольем –«Выпьем за Победу!» не каждый отваживался честно говорить, что пережил. Ведь война для каждого была своя. Память, о своём малодушии молча, они топили в стакане вина. Да, на войне всё было не так просто. Часто животный страх, на острие смерти обнажал каждого, кто чего стоит. Агитация политруков – «За Родину», «За Сталина» были второстепенны, инстинкт самосохранения было важнее всякой агитации комиссаров. Страх был нормальным явлением – ты человек. Но люди поднимались во весь рост под пули врага, так как надо было идти и убивать врага, или враг тебя убьёт. Даже водка, выделяемая бойцам перед наступлением, не всем была нужна, туманить разум. Человек зверел к себе подобным. Смерть на войне обычное дело, одно дело для кадровых военных, другое, для необстрелянной молодежи, вчерашних школьников. Для послевоенных поколений, знания о войне идут от фильмов, книг - реже от живых ветеранов. Отечественная война- эта романтика, героизм и гордость за старшее поколение победителей. Однако Победители награды свои стали носить, по старческой мудрости. За пролитую кровь , за награды взамен ничего, только медали и они, ветераны войны тихо уходят из жизни. Среди тех, кого щадила война, был солдат из эрзянского села Иваньбиё Пищаев Семён Петрович, уважаемый на селе человек, доживший свой век до преклонного возраста. Дед Семён был не многословен, но то, что он на войне был с начала и до конца, участвуя в боях на самых опасных участках фронта, выжил и даже не был серьёзно ранен. Это чудо. Перед войной за год, он работал в колхозе, совместно с отцом плотничал, выполнял и другие работы. В селе было много молодежи, постоянно играли свадьбы, строили в «помочь» избы. Семён уже был женатым, сыновья были подростками, жили с отцом в одном доме. Он, как единственный сын считался наследником, а сёстры выйдут замуж. На горе улицы Цыгановки по наряду они копали траншеи для силоса. Оказалось, что место забытого кладбища. Семён как самый рослый, выкидывал из траншеи с двухметровой глубины вместе с землей, человеческие кости. Он заволновался - не дело делают. Работы свернули. Этот грех перед предками помнил всегда, а в селе говорили не к добру. В начале 1941 года его направили в город Горький учиться на шофёра. Война встретила его в Ленинграде, куда они, горьковчане пригнали колонну грузовиков. Семён Петрович, сам удивлялся, как ему удалось выжить, когда рядом гибли люди. На Волховском фронте он снабжал батареи артиллерии снарядами. Как вспоминал ветеран, ему не давали отдыха: «Я уже несколько суток не спал нормально, дремал за баранкой. Подвозил батареям снаряды из Ленинграда. Машина моя была надёжная, американская на каучуке и срезал путь поехал по полю к пушкам. Глаза мои слипались и никак не мог понять, что машут мне руками солдаты у пушек, угрозы опасности не видел. Подъехал пушкам тут же заснул. Очнулся, меня трясут за плечи. Оказывается я проехал по минному полю. Посланный сапёр по следу машины сказал, что ты солдат рождён в рубашке, проехал в спичечный коробок от мины. Сейчас ты, душу бы представлял богу». Насчёт ранения, всё - же было. Участвовал Пищаев и в ледовой эпопее. Возил по Ладоге «Дороге жизни» грузы в Ленинград, оттуда людей, раненных, стариков, детей. Снаряд взорвался у самой машины, обрызгал осколками льда и металла, образовал полынью. Осколок пробил дубовую дверцу машины и впился через сапог в ногу, не задев кость. Семён Петрович остановил машину, выдернул металл, обработал рану, не стал заезжать в санчасть. По военным дорогам от Ленинграда до Берлина, такой путь солдата Великой Отечественной войны. Военных наград у деда Семёна было много, но он их почему-то не надевал. Его отец , Пётр Ульянович воевал в Первую мировую войну. Видно очень хорошо его сын усвоил наказ отца, как вести себя на войне и остался жив, а может предки ему помогли, чей нарушил он покой. Николай Аношкин.
полная версия страницы